Великий основатель

Из книги «Воспоминания об Атлантиде»

Вениамин Дорфман

Всякое творчество связано с плагиатом:
посредственность заимствует идеи у соседей,
талант – у современников,
гений – у потомков.

Искрилась, кажется, уже дверь его кабинета, и если биополя действительно существуют, основатель вычислительной техники гигантской страны Исаак Семёнович Брук был их сильнейшим генератором. Почти до конца удивительно молодой, черноволосый, он поражал необыкновенным огнём, лучившимся из-под могучих и совершенно стихийных бровей. Но уже в этом огне угадывалась опасность. Многие слетались к нему, как бабочки, но многие и обжигались. Да что там ожог – одного его слова было достаточно, чтобы сразить не только человека, но и целое явление. Именно одного слова, редко – двух. Они всегда звучали просто, часто парадоксально просто, словно слова простолюдина, вылетающие из уст академика, но фактически были блистательно точны.

В самом начале 1960-х, вскоре после того, как я начал работать в ИНЭУМе, откуда-то вернулись и стремительно прошли в директорский кабинет Брук и ведущие разработчики. Михаил Александрович Карцев выглядел опрокинутым и бледным. Ряд сотрудников, очевидно, ожидая их возвращения, появился тут же. Произошло некоторое событие, взволновавшее Институт. Но мне обстоятельства того события стали известны лишь много позже. Проект принципиально новой линии развития вычислительной техники, ориентированной на управление экономикой страны, был представлен на рассмотрение высших правительственных инстанций. Брука и Карцева заранее предупредили, что судьба проекта полностью зависит от некого тов. X . Брук выступил в своей обычной манере темпераментно, ярко и ... совершенно непонятно для аудитории непрофессионалов. Ответив затем на вопросы из зала, Брук спустился с трибуны и занял своё место, после чего тов. X , сидевший в президиуме, решил подвести итог. Итог этот был краток и сводился к тому, что у тов. X «режет уши» при прослушивании Брука. На это Брук с места доверительно и громогласно сообщил собравшимся, что если уши длинные, их, действительно, необходимо подрезать. Таким образом, судьба проекта была решена. И не только одного проекта, но со временем и всего Института.

Институт этот не был безвестен в мире. Перед самым началом моей работы в основанном Бруком Институте электронных управляющих машин (ИНЭУМ) его посетил Норберт Винер – папа кибернетики. Это был период глобального апофеоза кибернетики, и в Атлантиде в особенности. Интерес, проявляемый к этой новой обширной области науки и техники, был тем более силён, что всего лишь лет за десять-двенадцать до того визита она подверглась грозным гонениям в Атлантиде. Хоть и был в то время десятилетним мальчишкой, хорошо помню статью на первой полосе «Правды»: Американская лженаука кибернетика. Уже от её гигантского заголовка становилось как-то омерзительно и страшно; не самой этой непонятной кибернетики, а тех сил, которые ополчились против неё. Но в начале 1960-х прибытие кибернетики в Атлантиду встречалось с почестями. Новые академические звёзды официальной советской науки засияли ярко, почти как кремлёвские, естественно благодаря кремлёвской поддержке. Великий А.Н. Колмогоров в такой поддержке не нуждался, но его специальная лекция в большом зале МГУ, которую хорошо помню, была о будущем торжестве кибернетики.

Несколько переводных и в самой Атлантиде написанных книг об этой великой даме оставили у меня впечатление надуманности центральной идеи, мешанины несовместимого. Утверждается, что все объекты и явления живой и неживой природы, жизнь общества и государства, не говоря уж о технике, могут рассматриваться как информационные системы и процессы, а потому должны подчиняться неким общим законам управления. Отсюда неизбежно следует, что должна существовать наука, изучающая эти общие законы и разрабатывающая технику управления. Кибернетика слово древнегреческое, и потому убедительное. Но уже сам по себе термин «управление», обращенный к естеству и жизни, вызывал моё отвращение. Кто, собственно, собирается всем этим управлять?

У Кремля такого вопроса не было. После того, как Глушков объяснил его обитателям, насколько полезна может быть для них кибернетика, сам Глушков немедленно стал академиком en chef и главным «кибернетом» страны.

Опасаясь, что моё неприятие кибернетики вызвано лишь моим собственным непониманием, решился задать свой вопрос Бруку. Его простой ответ незабываем: «Винер? Путаник великий». Затем он в нескольких фразах изложил свою позицию – такую, которая сейчас общепринята всюду.

Годы спустя, когда Брук уже не был директором, я высказал своё удивление тем, как ему удалось поднять проблему управляющих машин и систем в 1940-е годы, когда за одну подобную идею могли расстрелять. Похоже, такого вопроса Бруку ещё никто не задавал, и сам он не задумывался над этим. Теперь он на мгновенье задумался: «Ну..., меня Вавилов поддерживал». Мне кажется, это было больше сказано для того, чтобы отвести разговор от его собственных заслуг. Он не выносил комплиментов.

Пока был Брук, люди разрабатывали новые (действительно новые, никто чужого не копировал) вычислительные машины, технику, необходимую для их создания, и применяли эту технику для модернизации многих других областей от экономики до прогноза погоды и противоракетной обороны. По своим личным качествам Брук не был главным конструктором, то есть человеком, направляющим железной рукой множество инициатив в одно русло и во имя общего дела подавляющим эти инициативы. Напротив, самим присутствием своим он пробуждал творческий импульс в каждом, в ком он изначально был. Он был генератором главных конструкторов. Иные из них уже покинули Брука, став известными лидерами ещё до моего прихода в Институт. Другие ещё работали в Институте. Однако никто у нас не занимался кибернетикой. Ею стали заниматься при новом начальстве.

Институт был основан как академический. Но уже в середине перестроечной декады 1954-1964, когда был нанесён решительный удар по академическим структурам, ИНЭУМ был выведен из состава Академии и скитался по вновь образованным бюрократическим ведомствам. Не без мучительной борьбы избежав угнетающе безграмотную и местническую опеку Мосгорсовнархоза, Институт оказался под тяжёлым крылом Министерства приборостроения, средств автоматизации и систем управления (Минприбор). Минприбор был сшит, как кафтан из лоскутков, собранных по каждому наименее нужному или наиболее ненужному кусочку военных и не совсем военных министерств. Кафтан этот потребовался как утешительный надел для К.Н. Руднева, которому после разгрома прежних структур, где он был одним из всеобщих наместников, не досталось собственного удельного княжества. Руднев был из числа молодых и любимых сталинских выдвиженцев. В карательных акциях он, по всей видимости, участия не принимал и вступил в хрущёвскую эру с чистыми руками. Он сыграл значительную роль в основании самостийного военно- промышленного комплекса в свою бытность председателем Государственного комитета оборонной техники в 1958-1961, а затем (1961-1965) – заместителем председателя Совмина и председателем Государственного комитета по координации научно-исследовательских работ, которые координировались, конечно, в основном в том же направлении. Название нового министерства отражало тот набор, который удалось собрать (хотя в нём были и часовые заводы, и немало просто ретроградных периферийных предприятий), но также и два ведущих института, вошедших во вновь созданную «отрасль народного хозяйства: Институт Автоматики, переименованный в Институт проблем управления (ИПУ), и Институт электронных управляющих машин. ИПУ был, однако, более везучим: благодаря полному академическому званию В.А. Трапезникова. Этот огромный институт сохранил свою соподчинённость Академии Наук. Брук не был удостоен полного академика, видимо, не только потому, что он еврей (за его великие заслуги в создании дистанционно-управляемого оружия во время Великой Отечественной военные избрали его полным академиком), но и из-за своего неуживчивого характера. Иные академики en chef попросту боялись его. Но всё же Академия по природе своей терпима к необычности творческих людей. Иное дело, отраслевые структуры. При таком характере и без всякой поддержки сверху оставаться на посту директора отраслевого института было невозможно. Уже в середине 1960-х Брук вынужден был уйти в отставку, сохранив за собой только научно-техническое руководство институтом. Его первым преемником на посту директора стал его заместитель Николай Васильевич Паутин, который своей человеческой широтой, достоинством и чистотой, не говоря уж о его высокой статной фигуре и мужской красоте, мог бы оказать честь любому посту. Но все эти качества не могли защитить институт, и ему на смену пришло начальство со связями.

Помню, в личной беседе с Бруком я пролепетал какие-то слова в оправдание нового руководства, учредившего множество параллельных, хотя по существу несовместимых тем. Испытывая мало симпатий к этим вставным фигурам и их методам правления, я пытался, объективности ради, найти аргументы и в их пользу: мол, в период полной разрухи академических структур необходимо как-то обеспечить выживаемость Института. Едва успев поймать устремлённый мне прямо в глаза мефистофельский взгляд Брука, я был немедленно обожжён единственным словом: «Многоножки».

При своём абсолютном неприятии политического управления наукой, Брук не был наукопоклонником. Когда наш разговор случайно коснулся генетики, он заметил:

– Генетики, включая Дубинина, при Лысенко работали лучше: как сосны на ограниченном пространстве стройны, а на просторе уродливы.

Как ни парадоксально, и как ни печально, это было справедливо сказано. Единственное, что можно сказать в оправдание тех генетиков, они, видимо, невольно стремились заполнить образовавшийся вдруг идеологический вакуум. Но самую уничтожающую характеристику он дал довольно известному тогда специалисту Z ., иммигрировавшему в Атлантиду в конце 1950-х и уже успевшему обрасти когортой преуспевающих учеников: жирная муха, которая плодит толстых червей.

С удалением Брука и уходом Карцева оригинальность институтских разработок стала достоянием прошлого, да и стиль работы изменился: задачи брались людской массой. Брук назвал этот стиль Дубинушка. Брук никогда не озирался, прежде чем сказать. Его мгновенные экспромты были естественны, как всякое природное явление. У него, кажется, вообще не было инстинкта самосохранения.

В действительности, было два Брука, которые каким-то образом умещались в одном теле. Брук I был неутомимый созидатель, самобытный конструктор, бескомпромиссный руководитель. Он обладал магнетизмом почти сверхъестественной силы и притягивал таланты со всех концов действительно необъятной страны. Центр, Прибалтика, Украина, Белоруссия, Кавказ, Урал, Сибирь почти все главные очаги вычислительной техники гигантской державы были зачаты в бруковском котле идей и талантов. Брук I был дальнозорким ясновидцем. Он был инициатором не только разработки компьютеров, но многих важнейших применений. Если в создании компьютеров его приоритет ограничен Атлантидой, то в экономике и управлении он абсолютен. Уже в 1958 он сформулировал основные принципы управляющих машин, идеи автоматизированных производств, автоматизированных проектных организаций и их последующего слияния, сбалансированного отраслевого управления производством. Отсюда и получил название созданный им тогда институт. Естественно, человек такой исключительной дальнозоркости не всегда столь же ясно различал ближние объекты и потому часто делал множество мелких, но дорогостоящих практических и дипломатических ошибок. Ему нужны были бы специальные очки для движения в реальной жизни. Но если бы он эти очки одевал, он бы свою дальнозоркость потерял, а потому он их никогда не носил и часто спотыкался. Пока он был в силе, вокруг него всегда плыла стая лоцманов: он безошибочно вёл стаю к дальним берегам, которые каким-то образом видел за горизонтом, а лоцманы указывали безопасные пути и подводные камни. Но Брук I редко слушал своих лоцманов, а Брук II часто ссорился с ними.

Брук II был разрушитель. И каким бы стремительным ни был Брук I в своём созидании, анализ Брука II был ещё стремительнее в своём разрушении. Нет, он никогда не разрушал ничего физически, никогда никого не оговорил, никому не отомстил, не имел и не искал власти, выходящей за пределы его Института, ни разу не разрушил чего-либо стоящего. Он разрушал раздувшееся ничтожное, и единственным его оружием были слова-искры. Но нередко активность вулкана Брук II обжигала тех, кто был рядом, без разбора. Он бывал жестоко несправедлив к своим ученикам. По самой природе своего дара Брук II обладал гигантской отталкивающей силой.

Фактически эти два Брука притягивающий и отталкивающий и сформировали богатое поле вычислительной техники Атлантиды. Если бы был только один, притягивающий Брук, все эти таланты так и теснились бы в бруковской тени, мешая друг другу, как это обычно и бывало в академических институтах. Но, благодаря отталкивающему Бруку, который часто ссорился с ними, они разлетались по всей Атлантиде, создавая новые оазисы созидания, со временем забывая обиды на учителя и навсегда сохраняя любовь к нему. Эта антигравитация усиливалась и его нетерпимостью в конкретных технических вопросах, далеко не всегда справедливой. Случалось, что он отодвигал талантливого человека, подчиняя его посредственности. Но в результате талант находил свой независимый путь и рос ввысь – фактически при поддержке того же Брука. Так случилось и с Карцевым.

Из всех московских институтов, которые мне были знакомы, только бруковскому удавалось совместить монотеистическое единство центральной идеи с античным языческим многообразием. Академические институты, за исключением Физпроблем – научной диктатуры Капицы, были феодальными монархиями, разбитыми на владения заведующих лабораториями, и только блестящие научные семинары привносили в них некоторое внутреннее единство.

Институт Брука никогда не был академическим собранием честолюбивых исследователей; он был объединением вдохновенных созидателей. Брук стоял на страже квалификационного отбора людей, поступавших в Институт, но не вмешивался в повседневную жизнь его лабораторий. Он не прощал бездельников, но был необыкновенно терпим к проявлениям человеческой самобытности. В результате, в Институте создалась атмосфера вольницы, и иные сотрудники позволяли себе странные причуды. Однако практически весь персонал был заражён творческим огнём, и именно это всеобщее горение было главным администратором.

Что такое счастье? Быть молодым и работать в Институте Брука это и было счастье. Но счастье – роза, из шипов которой сыплются искры. Из-за мелких неудобств оно трудно распознаётся вблизи. Бруковский институт разрабатывал «большие» машины. Все машины 1950-х начала 1960-х были большими, каждая из них монтировалась множеством людей, размещалась в десятках железных шкафов, занимала целый зал, весила до ста тонн, хоть и была ещё в миллион раз ниже по производительности, чем двухкилограммовый «наколенный» компьютер ( laptop ) и даже двухфунтовая «таблетка» начала 2000-х. Таково же примерно и соотношение числа элементов в этих машинах. Но ни один специалист в мире не в состоянии объять сложную внутреннюю структуру лаптопа, упрятанную технологией в нескольких чипах, хотя собрать лаптоп можно так же на коленках, как и пользоваться им. Если же всю электронику мира 2004 года мысленно перевести обратно на радиолампы, она покроет земной шар слоем метровой толщины. Машины прошлого были зримо сложны, но их творцы знали их до последнего элемента. Лиха беда начало. Эра динозавров заняла более миллиона веков. Эра больших машин, начиная с Бэббиджа, заняла более века. Брук был Бэббиджем Атлантиды, завершавшим эту эру. Он был человеком, рождённым для создания думающих машин. Ещё до войны он изобрёл и построил дифференциальный анализатор, одновременно, а по некоторым свидетельствам немного раньше, чем это сделал в Футуриде В. Буш, дядя президента Дж. Буша-старшего.

Забавно, что и характером Брук был в чём-то похож на Бэббиджа. Его сильно раздражала административная и жизненная суета, и если для Бэббиджа главным источником неудобств были уличные музыканты, то Брука порой выводил из себя острый запах духов, которыми без чувства меры пользовались некоторые сотрудницы. Из запахов он больше всего любил «аромат» машинного масла и редкий день обходил стороной механическую мастерскую. Рабочие механической мастерской, любимцы Брука, занимали в Институте привилегированное положение, и, надо сказать, не без ущерба для разработчиков.

Создание каждой большой машины занимало от 5 до 7 лет, а иногда и более. Каждый такой проект творчески объединял множество людей, и, хотя земные страсти – тщеславие, честолюбие, ревность, зависть, корысть бурлили между людьми как обычно, их взаимное притяжение было сильнее отталкивания. Коллектив мог распасться только тогда, когда проект завершён, победой или провалом. А в случае победы возникала ещё более трудная задача передачи машины в производство, которая обычно расщепляла творческий коллектив. Часть его отделялась для сопровождения внедряемой машины в процессе её освоения производством; бывшие середняки становились начальниками и получали большие премии за каждый успешный этап. А творческое ядро оставалось при прежних позициях и зарплате, но приступало к новому творческому проекту.

Что до самого Брука, лишь в немногих случаях он был успешен в серийном выпуске своих машин, но у него никогда не случалось провалов в выборе направления и создании первой работающей машины.

В Институте был теоретический отдел, некогда основанный по идее Брука исключительно одарённым Кронродом. В те ранние, «бруковские» времена блестящий теоретический отдел занимался теорией распознавания образов. Фактически, хотя почти все сложные компьютерные программы можно рассматривать в концепциях распознавания образов, не общая теория, а решение конкретных практических задач стимулировало развитие компьютерного «интеллекта». Однако отдел собрал целую плеяду сильных математиков. Помимо их ведущей роли в разработке программных систем, популяция математиков поддерживала общий высокий уровень Института.

И всё же, компьютерная техника – главный современный потребитель наук, сама по себе наукой не является. «К сожалению, наша область не научна», грустно заметил однажды в разговоре со мной Ю.Г., один из учеников Брука.

Мою лабораторию считали единственной научной в ИНЭУМе и его сотрудники, и знающие ИНЭУМ физики академических институтов. Провидец Брук решил её создать для того, чтобы обеспечить элементами будущие поколения машин. Как всегда, он был прав в созидании, но наивен по отношению к производству. Фактически, он создал лабораторию глубокой разведки. Мы были среди пионеров или просто пионерами во всём, что делали; мы ни разу не ошиблись в выборе главных направлений своей работы, и мы достигли принципиального успеха в каждом своём начинании. Но лишь трижды за три десятка лет мы создали продукцию, которая была непосредственно применена в самом Институте. Правда, Лаборатория играла важную, порою решающую роль при основании микроэлектронной технологии на некоторых промышленных предприятиях отрасли в разных городах страны и даже некоторых «социалистических» стран, включая в какой-то момент Северную Корею. В благодарность, долгие годы мне в дар приходили красиво изданные труды Ким-Ир Сена и патриотические фарфоровые статуэтки. Но оригинальные разработки Лаборатории находили свой путь к практике в основном через электронную промышленность. Последняя была государством в государстве и обеспечивала страну электроникой, потребляя средства сотнями миллиардов – значительную часть всех ресурсов Атлантиды. С 1965 года, за год до своего утверждения в статусе самостоятельной лаборатории, мы начали самостоятельно добывать средства для своей работы, выполняя совместные проекты с другими отраслями промышленности. Естественно, что в силу своего особого положения Лаборатория была постоянно в фокусе общего внимания. Безразличных было мало, а врагов становилось больше по мере того, как Институт перерождался, теряя свой изначальный творческий импульс. Но друзья были всегда и во всём, а у дружбы, действительно, свои законы.

Что же касается Брука, то его участие в разрешении практических трудностей моей работы однажды оказалось совершенно комичным. В начале 1962 года Институт навестила высочайшая комиссия из ЦК. За полгода я уже успел соорудить свою установку для получения эпитаксиальных структур полупроводников. Абсолютным пионером этого направления в мире был Николай Наумович Шефталь. Но среди установок, способных выращивать приборные структуры, моя была четвёртой в мире после Bell Laboratory , IBM и RCA . Однако двое из этих трёх гигантов избрали поначалу лёгкий путь закрытых систем, так что в своём классе мой аппарат был хронологически вторым, притом полностью оригинальным по конструкции. Да и полупроводниковые структуры получались хорошие, хоть моё понимание процессов и механизмов их роста далеко не поспевало за этими результатами. Тем не менее, они впечатляли. Брук привёл ко мне комиссию. Нисколько не смущаясь тем, что одного из этих «дядь» можно было видеть на трибуне мавзолея, я достаточно подробно рассказал о работе и показал структуры. Впечатление было явно сильным. Мне было 22, а выглядел ещё младше, что, видимо, ещё и усилило впечатление. Тогда большой «дядя» сказал, что он очень хочет поддержать мою работу и спросил, чем он может помочь. Я только и нашёлся, что попросить о содействии в поставках жидкого азота. Все высокие визитеры заулыбались, а Брук рассердился на меня и в присутствие высокой комиссии сказал буквально следующее:

- Что Вы говорите о какой-то ерунде. Здесь рядом каждое утро проходит грузовик, наполненный сосудами Дьюара с жидким азотом для ФИАНА. Грузовик едет медленно, подкараульте его с Вашим механиком, пусть он заберётся на задок грузовика и сбросит пару дьюаров. Никто и не заметит.

На том и окончилась помощь ЦК. Но Брук вовсе не шутил – он предлагал решение. И, надо сказать, не без оснований. У Института уже был положительный опыт такого подхода к решению проблем снабжения.

Это случилось в самом начале моей работы в Институте. Технология печатных плат набирала темп, фотолитография – её важнейший инструмент – совершенствовалась, и Институт приобрёл новую большую фотокамеру. Рисунок печатных линий первоначально вырезался на красивой красной плёнке из майлара, нанесённой на стекло. Затем этот рисунок переснимался с уменьшением, обычно дважды или даже трижды, чтобы получить фотошаблон, соответствующий размеру печатной платы. Для новой фотокамеры требовались толстые зеркальные стёкла высшего качества размером более квадратного метра. Институтскому отделу снабжения (тогда состоявшему из одного человека) никак не удавалось добыть такие стёкла, и весь план разработки нового компьютера оказался под угрозой срыва.

Между тем, нужные стёкла были в изобилии рядом. В соседнем, ещё не совсем достроенном доме, полным ходом шло оборудование будущего Транспортного агентства. В его огромные витринные окна вставлялись стёкла такого качества, о котором можно было только мечтать. Естественно, что усиленный наряд милиции дежурил в Агентстве постоянно. В Институте был злой шутник Кисля-й, которого мало кто любил, хотя иные восхищались его издевательским талантом. Но в той истории этот талант славно послужил настоящему делу. Кисля-й надел новый белый халат и перчатки, велел трём сотрудникам своей группы одеться также и следовать за собой, сохраняя полную серьёзность. Они чинно подошли к Агентству, официально поздоровались с милицией, Кисля-й с рукопожатием, подошли к стеклу, аккуратно и бережно взяли огромный тяжёлый лист и, не торопясь, с достоинством понесли его в институт. Вскоре они вернулись за следующим стеклом, потом ещё, и ещё раз. Этих четырёх гигантских стёкол хватило на всю партию фотооригиналов, и проект был выполнен без задержки.

Большие машины, гигантские коллективы, грандиозные проекты, многолетние планы всё это создавало условия, в которых была нужна лаборатория, которую Брук предложил мне создать. Казалось, что в масштабах Атлантиды бруковский институт во времена правления самого Брука был невелик: около 300 инженеров и техников и 50 рабочих, в основном занятых в механической и монтажной мастерских. В действительности, Институт был огромен. При Бруке он не обрастал бездельниками. Директор сам проверял каждого нового кандидата и принимал окончательное решение о приёме на работу. Его не интересовали «анкетные данные», но лишь профессионализм и грамотность, даже если речь шла о рабочих. Брук поначалу безоговорочно отверг заявление «от мехаННика Ю.В. Михеева», могучего и очень способного Юрия Михеева, работавшего в то время в знаменитом Институте Физических Проблем, порою выполняя задания самого П.Л. Капицы.

- Он же совершенно безграмотный человек. Он пишет слово механик с двумя н.

В конце концов, удалось убедить Исаака Семёновича принять Михеева, но сначала надо было немного позаниматься грамматикой с Юрием.

Две сотни сильных специалистов, активных творческих людей – огромная сила. Когда годы спустя, при преемниках (лучше бы сказать отъемниках) Брука, институтская популяция переросла две тысячи особей, там и близко не набиралось двухсот творческих личностей. Но стандартная школьная пятиэтажка, в которой располагался молодой Институт, казалась просторной. Механическая мастерская располагалась во флигеле, где по школьному проекту полагалось быть физкультурному залу. Пространство актового зала на пятом этаже только позже было отдано конструкторскому бюро. В Институте было лишь пять телефонов: у директора и его секретаря, старой и внешне неприветливой, но в действительности, доброй и бесконечно терпимой Анны Сергеевны, и ещё в «Первом», в отделе кадров и отделе снабжения. Демократизм Брука был таков, что любой мог звонить, а многим могли и позвонить из города по секретарскому телефону. Разумеется, наша собственная совесть вполне регулировали эти звонки. Однако внутреннего телефона в Институте не было. Когда кого-то надо было позвать к телефону, Анна Сергеевна выходила в коридор, подходила к лестнице и, обратив свой зов вверх, кричала, что было сил: «Константино-о-о-о- в!» – «Иду-у-у!» – отзывался странным эхом густой константиновский бас с пятого этажа.

Брук никогда не подъезжал на машине к входу в Институт, как это всегда делали его преемники и отъемники. Он отпускал водителя у въезда, а по территории институтского двора шёл, как и все его сотрудники. Однажды мы одновременно подошли с разных сторон к входу в здание, и, естественно, я открыл дверь перед ним, как сделал бы и перед старшим по возрасту рабочим. Но Брук настоял на том, чтобы я прошёл первым:

– Вы молодой, Вам дорога вперёд.

Особый случай продемонстрировал демократизм Брука с совершенно неожиданной стороны. Один из ведущих сотрудников Института, предвидя острую критику за срыв технического задания, решил предупредить дело и на научно-техническом совете обвинил директора в плагиате. Брук мгновенно освободил своё место, предложил собравшимся выбрать временного председателя, а сам стал молчаливым слушателем НТС. Очень скоро выяснилось, что объекта плагиата ещё не создано.

В видении Брука будущее значение компьютеров вовсе не ограничивалось решением конкретных практических задач; неизмеримо более важным он полагал основанное на компьютерах управление ресурсами и экономикой всей страны. Трезвый скептик, он яснее многих видел беспомощность планирующих органов и безграмотность командиров экономики. В его планах, управляющим компьютерным моделям предназначалось последовательное вытеснение всего этого, хуже, чем ненужного, аппарата, и в этом видении он, безусловно, опережал весь мир.

Более трёх десятилетий спустя, вскоре после крушения Атлантиды, кто-то из ведущих экономистов Футуриды заметил с сожалением: «Как раз сейчас Советы не надо было разрушать. Современные суперкомпьютеры и экономические модели впервые достигли уровня, позволяющего эффективно решать задачи плановой экономики». Брук предвидел это в конце 1950-х, когда я был ещё студентом. Он создал очень сильный экономический отдел. Молодой тогда лидер этого отдела Белкин разработал программу экономической реформы страны, которую представил в виде своей докторской диссертации. Эта программа послужила в какой-то мере основой хрущёвских экономических реформ. Однако, как некогда Александр I , а затем Николай I поступили с реформами Сперанского, так и Хрущёв воспользовался лишь кусочками большой программы, и стройно задуманная всеобщая экономическая реконструкция превратилась в уродливую смесь маленьких не стыкующихся лоскутков. Сам же Белкин оказался в опале, и его докторская диссертация была заморожена на долгие годы. К.Н. Руднев придал этой опале пренебрежительный и, по природе своего остроязычного таланта, язвительный характер. Уже в мою бытность в Институте, он оборвал доклад Белкина: «Ну, Повести Белкина мы читали в детстве».

Между тем, Брука оттесняли от всякого руководства Институтом. И дело было не только в том, что новая власть стремилась к полному контролю над всем, начиная от приёма на работу новых сотрудников, хотя бы и уборщиц, и кончая столами и стульями во владении каждой лаборатории; от каждой темы, хотя бы и полностью самофинансируемой, до каждой публикации каждого. Всё это было так, но главное, Институт прекратил разработку своих машин и приступил к копированию западных. По замыслу нового руководства, Институт должен был не просто копировать, но и улучшать западные прототипы, а в итоге обогнать Запад. Брук представил новой дирекции обстоятельный меморандум о безнадёжности этой концепции, даже её стратегической самоубийственности. Меморандум, последний официальный документ Брука, был строго техническим, но и он не обошёлся без бруковского искромётного образа: «Невозможно выйти в лидеры на лыжной гонке, постоянно следуя за соперником по единственной лыжне».

Брук стал помехой. Вскоре он лишился поста председателя научно-технического совета. Оторванный от своего Института, он мужественно продолжал творить. Компьютер состоит не из одних полупроводников, и основные отказы компьютеров того времени были связаны с контактными узлами, разъёмами. С развитием технологии и усложнением полупроводников проблема разъёмов становилась всё более острой. Одна из идей Брука предлагала решение этой проблемы. У него было только два подхода к реализации идеи: собственные руки и моя лаборатория. Он запросил старые, предназначенные к выбросу на свалку маленькие механические станки Института. Ему охотно их предоставили, и он установил их у себя на даче. Нашлись злые языки в Институте, которые пытались опорочить Брука и даже обвинить его в присвоении станков. Они и не подозревали, что официальное разрешение было дано Министерством.

Я выделил небольшую группу, которая тут же приступила к работе по заданиям Брука, хоть и прекрасно понимал безнадёжность этой работы в таких условиях. Для реализации идей Брука были необходимы основные производственные мощности Института, прежде всего его мастерские. Что касается Лаборатории, то она уже взвалила на свои плечи гигантские собственные задачи и сама обеспечивала своё фондирование. Отвлечение целой группы активных людей было настоящим ударом. Между тем, работы по заданиям Брука требовали всё больше сил, и, наконец, я ответил резким возражением. Это была дерзость, которая ранила Брука. Позже было много хорошего, а потом Брука не стало. Но чувство вины так и осталось на моей совести.

Его 70-летие чествовалось в довольно большой аудитории. Собралось много людей, было сказано немало прекрасных слов о том, как много удалось свершить одному человеку, в честь которого все сейчас собрались. Ответное выступление Брука было кратким. Он встал перед нами, похожий на старого филина, с длинными, похожими на усы, бровями, и такими же длинными пучками волос, растущими из ушей. Прежнего огня в нём не было, но был всё тот же ясный, трезвый ум, бескомпромиссно скептический даже по отношению к самому себе. «Я понимаю, когда человеку семьдесят, уже можно говорить только хорошее. Но если ответить серьёзно, то мне повезло: я начинал, когда люди были нужны».

Брук, как всегда, был точен в своей реплике. Атлантида держалась на атлантах. Перестройка 1954-1963 годов выбила почву из-под ног многих из первой когорты атлантов, к которой принадлежал и Брук.

Однажды наш разговор в его маленьком кабинете приобрёл необычный характер. Брук вдруг сказал:

– Я люблю Вас. Вы приняли порученное дело целиком на свои плечи, понесли его сами и никогда не просили помощи, отдыха или перерыва, даже для подготовки диссертации.

Услышав такие слова от другого лидера, я бы, наверное, возликовал. Но в тот момент мне стало страшно, страшно за Брука. Сентиментальность была совершенно чужда ему, и если он произнёс эти слова, значит, он чувствует приближение своего конца.

В тот момент Брук ещё был полон энергии, но через несколько месяцев мы заметили изменения в его походке и взгляде и постепенно начали понимать, что Брук угасает. Он поставил себе диагноз раньше врачей: «У меня в голове какая-то дырочка образовалась». Позже выяснилось, что у него возник очаг рака головного мозга. Подобное произошло и с некоторыми другими наиболее яркими творческими людьми того времени, которых оторвали от созданных ими институтов и лишили дальнейшей возможности созидания. Но только бруковский мозг оказался способным к самодиагностике.

Прощание с ним обрело величественные масштабы. Пришли и академики, и военные, и люди, знакомые только по газетным фото, и множество гораздо менее известных людей со всех концов страны, которые навсегда сохранили признательность этому человеку. Пришли проститься и те, кто когда-то поссорился с ним. Брук не был политическим лидером. Он был опальным творцом. Прощание с ним ни для кого не было необходимым или полезным служебным актом. Тот, кто пришёл, пришёл по зову сердца.

Об авторе:

Дорфман Вениамин Фриделевич, доктор технических наук, профессор, руководитель Лаборатории Микроэлектроники и новых физических принципов построения элементов вычислительных машин в Институте электронных управляющих машин (ИНЭУМ). С 1961 года, в течение 30 лет (до января 1991), лаборатория провела ряд пионерских исследований и разработок по полупроводниковым, сверхпроводящим, магнитным и голографическим элементам и устройствам, по новым твёрдотельным материалам, по технологии интегральных и гибридных схем, по физической диагностике отказов, по автоматизированным базам данных физических источников отказов, по диагностическим устройствам, а также по системному физико-технологическому анализу аппаратных средств ЭВМ и строгому количественному прогнозу их развития.

Лаборатория тесно сотрудничала со многими предприятиями Министерства электронной промышленности СССР, где её разработки внедрялись в промышленную технологию. Она также содействовала первоначальному становлению микроэлектроники во многих других научных и производственных центрах СССР, а также дружественных стран того времени. В настоящее время проживает в США.

Ю.В. Рогачев

Послесловие

Поскольку я в своё время заведовал одной из лабораторий ИНЭУМа и соприкасался с внутренней кухней института и Минприбора (разумеется, далеко не всей :), то хотел бы отметить для читателей, что публикуемый материал содержит весьма субъективные авторские оценки тех или иных личностей и явлений. Однако, по мнению членов Совета музея, он даёт достаточно верный психологический портрет И.С. Брука, совпадающий с устными рассказами знавших его людей, чем и интересен.

Эдуард Пройдаков.

Статья помещена в музей 08.04.2009 с разрешения автора.